— Не мог заснуть. Мысли всякие крутятся. Решил пройтись вокруг пруда.
— Дождь будет. — Раскат в небе словно подтвердил ее замечание.
Он кивнул.
Мадлен встала рядом с ним на тропинку и сделала глубокий вдох.
— Какой запах. Давай прогуляемся. — Она взяла его под руку.
Они дошли до пруда, где тропинка расширялась. Где-то в лесу кричала сова, точнее, это был скрип, который они принимали за крик совы с момента, когда впервые услышали его тем летом, и с тех пор с каждым разом их убежденность в том, что это именно сова, крепла. Гурни, со своим аналитическим подходом, понимал, что в этой крепнущей уверенности нет никакой логики, однако понимал также, что сказать об этом значило огорчить Мадлен. Поэтому он молчал, радуясь, что знает, когда рядом с ней надо промолчать, и они дошли до дальней стороны пруда в согласной тишине. Она была права — в воздухе стоял невероятно сладкий запах.
У них случались такие вечера, когда они остро чувствовали нежность друг к другу и были близки, как в первые годы брака, до несчастного случая. «Несчастный случай» — безликое обобщение, которым он маскировал в памяти то, что произошло на самом деле, чтобы острота конкретики не впивалась в сердце. Несчастный случай — смерть — затмил солнце, превратил их брак в помесь привычки, сотрудничества и долга, и лишь иногда, очень редко, между ними проскальзывала искра, напоминая о том, что было когда-то и что, возможно, еще не было потеряно.
— Ты как будто все время с чем-то борешься, — сказала она, сомкнув пальцы на его руке, чуть повыше локтя.
И снова она была права.
— Как концерт? — спросил он наконец.
— В первом отделении играли барокко, было замечательно. Во втором — двадцатый век, не так интересно.
Он хотел что-то сказать о собственной нелюбви к современной музыке, но передумал.
— Отчего ты не можешь заснуть? — спросила она.
— Сам не знаю.
Он почувствовал ее недоверие. Она отпустила его руку. Что-то плеснулось в пруду недалеко от них.
— История Меллери из головы не идет, — признался он.
Она промолчала.
— Какие-то обрывки мыслей все кружат, кружат, покоя не дают, и толку тоже никакого. Я слишком устал, чтобы выстроить логику.
Она снова задумчиво промолчала.
— Все время думаю про подпись в записке.
— Х. Арибда?
— Откуда ты… ты слышала, как мы об этом говорили?
— У меня отличный слух.
— Знаю, но всякий раз удивляюсь.
— Может быть, на самом деле это не Х. Арибда, — сказала она как бы между прочим, но он отлично знал, что она ничего не говорит просто так.
— Что-что?
— Может быть, это не Х. Арибда.
— Что ты имеешь в виду?
— Я сидела на концерте, играли какой-то атональный ужас, как будто кто-то из современных композиторов, пишущий для струнных оркестров, при этом всей душой ненавидит скрипки и виолончели. Это была не музыка, а какой-то жуткий скрип и скрежет.
— Да-да, — кивнул он, стараясь не подать виду, что его распирает любопытство.
— И я безо всякой видимой причиной вспомнила «Одиссею».
— Древнегреческую… Гомера?
— Да, — ответила она с какой-то хитринкой. — Гомера. Возможно, мне просто надо было отвлечься от этой какофонии, а может быть, кто-то из музыкантов был похож на грека, но я сидела и думала про «Одиссею». И вспомнила: Сцилла и Харибда.
— Черт, ну конечно же! — воскликнул Гурни. — Мне это что-то напоминало, но я не мог понять что!
— Так что, возможно, имя Х. Арибда — просто чья-то шутка.
— «Между Сциллой и Харибдой». Корабли, которые проплывали между ними, неминуемо шли ко дну.
— Пойдем в дом, — предложила Мадлен. — Сейчас будет дождь.
Но он уже погрузился в новые размышления.
— Идем скорее, — повторила она. — Не то промокнем.
Он прошел с ней к машине, и они проехали через луг к дому.
— Я вспомнила это выражение, — продолжила она, — и что оно означает «между молотом и наковальней». Сцилла — это скала, об которую разбивались корабли. Но я не помню, кто такая Харибда. А ты?
— О, я помню, — сказал он. — Харибда была водоворотом. Олицетворением морской пучины. Если корабль или человек попадал в нее, его засасывало и разрывало на части.
Она внимательно посмотрела на него, но он не понял, что означал этот взгляд. Затем, как она и обещала, пошел дождь.
Задержавшись на несколько часов на окраине гор, холодный фронт накрыл окрестности и принес с собой ветер и дождь. Утром вся земля была засыпана листьями, а в воздухе стояли влажные запахи осени. Капли воды на травинках искрились на солнце.
Гурни шел к своей машине, и окутавшие его ароматы пробудили какое-то детское воспоминание о времени, когда от сладкого запаха травы возникало чувство спокойствия и безопасности. Но воспоминание тут же утонуло в море планов на день.
Он собирался съездить в Институт духовного обновления. Если Марк Меллери намеревается и дальше противиться общению с полицией, нужно еще раз с ним встретиться и переубедить его. Дело было не в том, что Гурни решил умыть руки и не участвовать в деле. Напротив, чем больше он думал о странной судьбе бывшего однокурсника и о том, что ему теперь угрожало, тем интереснее ему становилось. Он хорошо представлял себе, какую работу будет делать полиция, и считал, что в расследовании найдется место и для него.
Гурни позвонил Меллери, чтобы предупредить о приезде. Это было идеальное утро для поездки по горной дороге. Путь до Пиона сперва пролегал через Уолнат-Кроссинг, которая, как и многие деревушки в этих горах, появилась в девятнадцатом веке на перекрестке значимых в местных масштабах дорог. Значимость пропала, а перекресток остался. Грецкий орех, в честь которого был назван поселок, давно исчез из этих мест, равно как и былое благополучие, но наступившее запустение было крайне живописным — выцветшие амбары, ржавые плуги, разбитые телеги с сеном, запущенные пастбища, поросшие желтыми цветами. Дорога, ведущая дальше, к Пиону, проходила мимо идиллической речной долины, где боролись за выживание несколько старых ферм. Среди них была ферма Абеляров, втиснутая между деревней Диллвид и рекой. Ее владельцы выращивали овощи без пестицидов и торговали ими, а также свежим хлебом, местным сыром и очень хорошим кофе в собственном магазинчике. Гурни страшно хотелось выпить этого кофе, и поэтому он припарковался на грязной стоянке у просевшего крыльца.